Jazzофрения: весеннее обострение
Сергей САМОЙЛЕНКО
Каюсь, мне случалось публично неосторожно признаваться в любви к джазу, но любовь эта всегда была платонической и вовсе не такой уж горячей. Знание десятка-другого имен, как я вдруг осознал, недостаточно для того, чтобы причислять себя к поклонникам музыки американских негров, а уж писать о ней и подавно должны специально обученные музыкальные критики. Мне не хотелось выглядеть шахтером из анекдота, который после концерта Ойстраха говорит маэстро: «Когда вы смычком вот так, то это нормально, а вот когда вы вот так пальцами, так это вы воображаете… »
Делать, однако, нечего. Подбадривая себя тем, что боящийся несовершенен в любви, я очутился у стен «Геликона».
В полумраке пустого бара трое мужчин, напившихся пива, перед стойкой вполголоса напевают «пара-ба-па-ба-па-ба-бум-бум-бум…», отбивая ладонями замысловатый ритм. Белоснежный кафель туалетов соревнуется в стерильности с операционной. Прилавок с CD, кассетами, плакатами. Фотографии звезд на стенах. Задник сцены сплошь завешан гирляндами синих воздушных шаров, под потолком же — огромные буквы JAZZ из желтых шаров. Черное крыло рояля на синем Фоне выглядит как косой парус, не то акулий плавник. Публика, большей частью в галстуках и вечерних платьях, заполняет зал.
Анатолий Берестов в смокинге открывает фестиваль, произносит слова благодарности мэру Новокузнецка и спонсорам, основной из которых КМК. Жест нового руководства комбината, поддержавшего фестиваль, когда он был чуть ли не под угрозой срыва, действительно достоин уважения. Характерна оговорка Берестова: «Кузнецкий металлургический фестиваль». Можно только догадываться, чего ему стоила подготовка четырех дней праздника, программа которого не уступает ни одному из российских джазовых фестивалей. Еще несколько коротких спичей на тему «музыки для небольшинства», и фестиваль пускается в четырехдневное плавание.
Ансамбль «Тольятти-джаз-транзит» играет знаменитые стандарты шестидесятых годов. Сами они себя тоже величают музыкантами — шестидесятниками. Начинают с Дюка Эллингтона («Садись в поезд A»), играют Колтрейна и Гершвина, завершая вновь Эллингтоном («Без свинга нет музыки»). Зал разогревается почти сразу и реагирует бурно. После перерыва играет гитарист Пол Болленбенк, не первый раз, к слову, приезжающий в наши палестины. Музыкант мирового уровня, выступавший со многими коллективами, извлекает из своего инструмента все возможное — от медленных баллад до свирепых пассажей в испанском духе. Контрабас Виктора Двоскина под стать гитаре американца. Завершающий первый день нью-йоркский саксофонист Марк Гросс играет с трио Евгения Рябого. Евгений, представляя гостя, говорит о том, что учился а том же музыкальном колледже Беркли, что и Гросс, только в другое время. Может, именно поэтому у них такое взаимопонимание — с полуслова, точней, с полуноты. Сильно впечатляет большая сложная композиция, написанная американцем на библейские темы, «Долина мертвых костей». Евгений, излагающий в переводе соответствующее место из Писания. называет Моисея на американский манер Мозесом. «Ай да Мозес», думаю я, оглушенный мрачноватой, я бы даже сказал, депрессивной музыкой с арабскими мотивами. Под занавес в программе дуэль саксофона и гитары, разговор Гросса и Болленбенка на таких повышенных тонах и в таком темпе, что голова понемногу идет кругом.
Второй день отдан целиком на откуп бразильцам, «Brasil All Star Group», потеряв в лондонском аэропорту «Хитроу» весь багаж, выходят на сцену в чем есть. Все бразильские звезды оказываются тремя улыбчивыми парнями, двое из которых занимают места за барабанами, а третий вооружен местной бас-гитарой, и на вид вовсе не огорчены утратой скарба. Звучит джаз, где о бразильской специфике напоминают разве что названия пьес «Предчувствие карнавала», «Бразильское сердце». Плюс изобилие ударных инструментов, гремящих, звякающих, ухающих в немыслимом ритме. Действительно, с такой страстью колотить по барабанам ладонями, кулаками, локтями и едва ли не всеми остальными частями тела способны только южноамериканцы.
Следующий день расширяет мое представление о джазовой географии до предела — выступает Большой джаз-оркестр Государственной филармонии Монголии. Классика жанра вкупе с обработками народных песен, две вокалистки, поющие на монгольском языке, и публика, окунувшись в ностальгическую атмосферу добрых старых «Мелодий друзей», приходит в совершенную эйфорию и попросту неистовствует. За восточной невозмутимостью музыкантов явно угадывается изумление и растроганность таким теплым приемом и шквалом оваций.
После большого джаз-бэнда выступление Даниила Крамера со струнным квартетом им. Глинки выглядит изысканно-рафинированным. Пока восхищенные слушатели наперебой говорили братьям из солнечной Монголии комплименты и фотографировались на память, Крамер долго и придирчиво ставил звук, добиваясь идеала, убирая металл из скрипок и добавляя «мяса» виолончели. Сам проект, укладывающийся в понятие «Третье течение», включает в себя как произведения стопроцентно классические, играющиеся без каких-либо джазовых прибамбасов, так и пьесы Лестера Янга и Бенни Гудмена. Джаз из-под смычков академических музыкантов, заслуженных артистов и лауреатов всяческих конкурсов это сильно! Минималистское «Танго ночного пустыря» для скрипки и виолончели, баллада «Все внутри», сам Крамер, демонстрирующий (не без пижонства, не удержусь от реплики из анекдота) за роялем все возможности виртуозной, блистательной техники и оставшаяся половина зала доказала аплодисментами, что действительно здесь находится «интеллектуальное меньшинство», как сказал А.Берестов.
Вообще убывание публики в третий день стало заметно. Что тому виной уик-энд, весенние дачные хлопоты или еще что, не суть. “ Анатолий Берестов после закрытия фестиваля с горечью говорил, что иногда ощущает ненужность и избыточность такого мероприятия в Новокузнецке. Если в любом другом городе на фестиваль с таким составом участников билеты были бы проданы за полгода, то у нас зал на две с половиной сотни мест едва заполнялся. Тогда как еще несколько лет назад фестиваль собирал полный зал… Вспоминаются чьи-то слова о том, что можно прожить без необходимого, но без лишнего никак.
В последний день к роялю сел сам Анатолий Берестов, больше часа игравший с несколькими сменными составами — на сцене менялись музыканты из Новосибирска, Иркутска, Ташкента, демонстрируя удивительное взаимопонимание и слаженность. Меня, совершенного дилетанта, не способного отличить не то что большую терцию от малой, но и вовсе лишенного музыкального слуха, потрясает это умение джазменов играть в самых немыслимых составах и сочетаниях без всяких репетиций. Профессионализм, одним словом. Он самый и проявился в полной мере в выступлении Гарри Бартца, самого дорогого из приглашенных на фестиваль, игравшего еще с великим Майлсом Девисом. У нас с ним играли пианист Лев Кушнир, новосибирский контрабасист Олег Петриков и барабанщик из Иркутска Сергей Кушилкин. Гарри Бартц, сутуловатый, высокий, с седыми волосами, заплетенными в мелкие косички, как бы смущенно улыбаясь чему-то своему, задумчиво поднес саксофон к губам, и началось… Началось с тягучих медленных вещей, безумно красивых и печальных, затекающих, казалось, не только в слуховые отверстия, но во все пазы и щели. Звук заполнял собой весь зал, а синий задник сцены то мерцал звездным небом над головой, то сверкал огнями ночного города. Потом Бартц давал возможность поиграть остальным, садясь на высокий стул с грустной загадочной улыбкой, менял мундштук на инструменте, одобрительно качал головой и потом опять играл, заканчивая пьесу и сразу же, без перерыва, начинал новую. Он сыграл нон-стопом вещей шесть, и темп игры все возрастал: в середине его саксофон уже не просто разговаривал, но чуть ли не визжал, кашлял, вопил, стонал… После чего, достигнув пика, он вновь перешел к композициям меланхолическим и прохладным. Было видно, что он заранее не выстраивал программу, а играл как Бог на душу положит, и музыка появляется на свет именно здесь и сейчас. И было видно, как наши музыканты, не готовые к такому повороту, на ходу лихорадочно искали нужные ноты и на лету подхватывали каждую новую вещь.
Выйдя из зала после финального концерта, я понял, что моя опрометчивая уверенность в том, что джаз я люблю, не основана ни на чем. Я его попросту не знаю, чтобы нахально говорить «люблю». Да и «любовь» — слишком слабое слово, не передающее всей сложности отношений с джазом. На джазе надо быть помешанным. Слово «джазофрения» придумано не мной, но оно как нельзя лучше подходит для диагноза. В моей медицинской карточке уже можно записать: «вялотекущая джазофрения средней степени тяжести».